Джон Стейнбек - Зима тревоги нашей [litres]
— Сделайте милость. Что знаю, все охотно скажу. Так, значит, до завтра. Привет, Марджи.
Когда он ушел, Марджи сказала:
— Вы не теряете времени.
— А может, просто подчиняюсь судьбе. Слушайте, не сделать ли нам такой опыт? Раскиньте опять карты — вслепую, не глядя, и посмотрите, сойдется ли со вчерашним.
— Нет! — сказала она. — Так нельзя. Вы что, шутите или вас и вправду затронуло?
— По-моему, дело тут не в том, веришь или не веришь. Я, может быть, не верю в сверхчувственное восприятие, или в молнию, или в водородную бомбу, или даже в такие вещи, как фиалки или стая рыб, но я знаю, что все это существует. Я и в привидения не верю, а между тем я их видел.
— Ну, вы шутите.
— Нисколько.
— Вы перестали быть самим собой.
— Верно. Это с каждым случается время от времени.
— Но что послужило причиной, Ит?
— Не знаю. Может быть, мне надоело стоять за прилавком.
— Давно пора.
— Скажите, вам действительно по душе Мэри?
— Конечно. Почему вы спрашиваете?
— Казалось бы, вы совсем не… ну, в общем, вы с ней очень разные.
— Понятно, что вы хотите сказать. И все-таки она мне по душе. Я просто люблю ее.
— Я тоже.
— Везет же людям.
— Я знаю, что мне повезло.
— Не о вас речь, а о ней. Что ж, пойду варить свою бурду. А насчет карт я еще подумаю.
— Только не откладывайте, надо ковать железо, пока горячо.
Она вышла, постукивая каблуками, ее подбористый зад пружинил, точно резиновый. Я ее никогда не видел до этого дня. Сколько, наверно, есть людей, на которых я всю жизнь смотрю и не вижу. Даже подумать страшно. И опять — в скобках. Когда двое встречаются, каждый в чем-то изменяет другого, так что в конце концов перед вами два новых человека. Может быть, это значит… Нет, к черту, это слишком сложно. О таких вещах я решил думать только ночью, когда не спится. Меня напугало, что я не отпер лавку вовремя, забыл. Это все равно что оставить свой платок на месте преступления или, скажем, очки, как в том знаменитом чикагском деле. Что кроется за этим? Какое преступление? Кто убийца и кто убитый?
В полдень я приготовил четыре сандвича с сыром и ветчиной, положил салат и майонез. Сыр и салат, сыр и салат, лезьте на дерево, кому дом маловат. Два сандвича я отнес вместе с бутылкой кока-колы к боковой двери банка и вручил Джою.
— Ну, нашли ошибку?
— Нет еще. Все глаза проглядел, честное слово.
— Отложили бы уж до понедельника.
— Нельзя. Банковское дело любит точность.
— Иногда, если перестанешь ломать голову, тут тебя и озарит.
— Это я знаю. Спасибо за сандвичи. — Он приподнял верхний ломтик хлеба, проверяя, положил ли я салат и майонез.
Торговать бакалеей в канун Пасхи — это, как сказал бы мой августейший и невежественный сын, «мертвое дело». Но произошли два события, которые, во всяком случае, доказывали, что где-то глубоко-глубоко во мне и в самом деле совершается перемена. Ни вчера, ни позавчера я бы, наверно, не вел себя так, как повел сегодня. Представьте себе, что вы перебираете образцы обоев и вдруг перед вами развернули совершенно новый узор.
Сперва в лавку заявился Марулло. Его жестоко мучил артрит. Он то и дело сгибал и разгибал руки, точно атлет-гиревик.
— Как дела?
— Так себе, Альфио. — Никогда раньше я его не называл по имени.
— В городе сегодня пусто…
— Что же вы не говорите «мальчуган»?
— Мне казалось, ты этого не любишь.
— Напротив, Альфио, очень даже люблю.
— Все разъехались. — Видно, плечи ему жгло, как будто в суставы был насыпан горячий песок.
— Когда вы перебрались из Сицилии сюда?
— Давно. Сорок лет назад.
— И с тех пор ни разу там не были?
— Ни разу.
— Почему бы вам не съездить туда в гости?
— Зачем? Все теперь там по-другому.
— И вам не интересно посмотреть?
— Да нет, не очень.
— А родные у вас есть?
— Как же, брат и его дети, и у детей уже тоже есть дети.
— Что ж, вам совсем не хочется повидать их? Он посмотрел на меня так, как я, должно быть, смотрел на Марджи, — точно в первый раз увидел.
— С чего это ты вдруг, мальчуган?
— Тяжело смотреть, как этот артрит мучает вас. В Сицилии ведь тепло. Может, там у вас поутихнут боли.
Он подозрительно покосился на меня:
— Что с тобой случилось?
— А что?
— Ты сегодня не такой, как всегда.
— А! Узнал одну приятную новость.
— Уж не собрался ли ты уходить от меня?
— Пока еще нет. Если бы вы надумали ехать в Италию, не беспокойтесь, я вас дождусь.
— А что за новость?
— Не хочу говорить до поры до времени. Это ведь дело такое… — Я покрутил рукой в воздухе.
— Деньги?
— Не исключено. А в самом деле, Альфио, человек вы богатый. Прокатились бы, пусть там в Сицилии поглядят, что такое богатый американец. И на солнышке бы погрелись. А лавку можете спокойно оставить на меня. Вы сами это знаете.
— Так ты не думаешь уходить?
— Да нет же, черт возьми. Вы меня достаточно знаете, разве я способен вас подвести?
— Тебя словно подменили, мальчуган. Что с тобой?
— Я же вам сказал. Поезжайте, понянчите bambinos[10].
— Я теперь там чужой, — сказал он, но я почувствовал, что посеял в его душе тень чего-то — посеял крепко. И уже не сомневался, что вечером он придет в лавку и станет проверять книги. Подозрительный, сволочь.
Не успел он уйти, явился — точь-в-точь как накануне — коммивояжер «Б.Б.Д. и Д.».
— Я не по делу, — сказал он. — Просто собрался до понедельника в Монток. Вот и решил зайти по дороге.
— Очень кстати, — сказал я. — Мне как раз нужно вам кое-что отдать. — И протянул ему бумажник, откуда торчали двадцать долларов.
— Это вы зря. Сказал же я вам, что пришел не по делу.
— Возьмите!
— Как мне вас понимать?
— В наших местах так скрепляют договор.
— Но что случилось, вы обиделись?
— Ничуть не бывало.
— Так почему же?
— Возьмите! Торги еще не окончены.
— Господи, неужели Вэйландс предложил больше?
— Нет.
— Кто же, черт побери?
Я всунул двадцатидолларовую бумажку в его нагрудный карман, за уголок платка.
— Бумажник я оставлю себе, — сказал я, — он мне нравится.
— Послушайте, я не могу предложить другой цены, пока не снесусь с главной конторой. Подождите хотя бы до вторника. Я вам позвоню. Если вы услышите «Говорит Хью», знайте, что это я.
— Звоните, мне ваших денег не жаль.
— Но вы подождете, как я прошу?
— Подожду, — сказал я. — Увлекаетесь рыбной ловлей?
— Только в дамском обществе. Пробовал пригласить в Монток Марджи — конфетка, а не дамочка! Какое там! Напустилась на меня так, что я не знал, куда деваться. Не понимаю я женщин.
— Да, они все чудней и чудней становятся.
— Золотые ваши слова, — сказал он как-то по-старомодному. Он был явно озабочен. — Ничего не предпринимайте до моего звонка, — сказал он. — Господи, а я-то думал, что имею дело с наивным провинциалом.
— Я не намерен обманывать доверие хозяина.
— А, чушь. Вы просто хотели увеличить ставку.
— Я просто отказался от взятки, если вам так хочется называть вещи своими именами.
И вот вам доказательство, что во мне что-то изменилось. Я сразу вырос в глазах этого субъекта, и мне это понравилось. Даже очень понравилось. Прохвост решил, что мы с ним одного поля ягоды, но я покрупнее.
Перед самым закрытием лавки позвонила Мэри.
— Итен, — начала она, — ты только на меня не сердись…
— За что, моя былинка?
— Понимаешь, она такая одинокая, и мне… словом, я пригласила Марджи к обеду.
— Ну что же.
— Так ты не сердишься?
— Да нет же, черт возьми!
— Не чертыхайся. Завтра Пасха.
— Ах, кстати. Почисть свои перышки. Мы завтра в четыре часа идем к Бейкерам.
— К ним домой?
— Да, мы приглашены к чаю.
— Мне придется идти в костюме, который я сшила для пасхальной службы.
— Прекрасно, лопушок.
— Так ты не сердишься за Марджи?
— Я тебя люблю, — сказал я.
И я в самом деле люблю ее. Очень люблю. И помню, я тут же подумал, каким сукиным сыном может иногда быть человек.
Глава 5
С Вязовой улицы я свернул на дорожку, вымощенную щебнем, но посредине дорожки остановился и окинул взглядом старый дом. Я смотрел на него с особым чувством. Мой дом. Не Мэри, не отцовский, не Старого шкипера, а мой. Могу продать его, могу поджечь, а могу ничего с ним не делать.
Не успел я подняться на третью ступеньку, как дверь распахнулась и на меня обрушился Аллен с криком:
— А где «Пике»? Ты принес «Пике»?
— Нет, — сказал я. Но (чудо из чудес!) он не разразился воплями негодования и обиды и не стал призывать мать в свидетели, что я же ему обещал.
